2201.gif (11089 bytes)
ГЛАВНАЯ ФОТО ФИЛЬМЫ ГОСТЕВАЯ
ПУБЛИКАЦИИ ФОРУМ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЗАЯВЛЕНИЯ

 

ГЛАВА 4

МАТВЕЕВСКАЯ ЗОНА

В начале лета 1972 года меня перевели из следственной тюрьмы, где я пробыл более девяти месяцев, в 13-ю колонию строгого режима. Зона эта находилась на окраине города Хабаровска рядом с поселком Матвеевка, в связи с чем ее так и называли матвеевской. Ранее в этой колонии находился общий режим, но за полгода до моего приезда всех заключенных с общим режимом оттуда вывезли, а взамен завезли осужденных со строгим режимом из разных регионов. Хабаровчан там было мало. 

С первых же дней у меня начались конфликты. Статья за изнасилование считалась позорной, и осужденные по ней старались не высовываться, ибо были уязвимы. Я вел себя независимо и никому не уступал, многим это не нравилось. Но со временем все поняли, что со мной лучше дружить, чем воевать. А еще чуть позже, несмотря на молодость (21 год) и позорную статью, я стал играть в этой зоне заметную роль. Этому способствовало и то, что стали подвозить хабаровчан, которые знали меня лично.

Лагерному начальству мое поведение не понравилось, и на меня стали давить: «Вступай в совет внутреннего порядка и становись на путь исправления, иначе сгниешь в тюрьме». Совет внутреннего порядка – это лагерная полиция. Член СВП обязан был писать доносы на заключенных, после чего тех подвергали наказаниям. Чем больше доносов, тем больше льгот получал тот, кто их писал, и увеличивались его шансы на досрочное освобождение.

Зачастую доносы были необоснованные, но лагерную администрацию это устраивало. Чем больше несправедливости и вражды между заключенными,  тем проще загонять их в нужные рамки и расправляться с неугодными. Были среди заключенных и такие, которые в СВП не вступали, но доносили на своих товарищей тайно.

После того, как я отказался вступить в СВП и стать тайным осведомителем, меня стали «прессовать» и водворять по любому поводу в штрафной изолятор. От такой несправедливости я обозлился и все кругом стал видеть в темных красках. Мало того, что осудили несправедливо за изнасилование, так еще и здесь жить не дают. Появилось желание мстить. В такие моменты я стал бояться сам себя, ибо мог в любой момент сорваться и совершить непоправимое.

Мысли о мести стали навязчивыми. Я многократно прокручивал в голове сцены убийства наиболее подлых членов СВП и сотрудников администрации. О последствиях почти не думал, ибо после того, как меня несправедливо осудили на большой срок, жизнь потеряла смысл. Хотел лишь одного, захватить с собой на тот свет как можно больше негодяев, чтобы другим заключенным стало после этого легче жить.

У меня начались нервные срывы, я стал агрессивным. Это дало повод начальству усилить пресс еще больше, но от этого я становился еще злей. Если бы начальники смогли прочитать мои мысли, то наверняка бы задумались и остановились. Но, измеряя всех одной меркой, и задавшись целью сломать меня в назидание другим заключенным, они фактически подготавливали почву для серьезного преступления, к которому я  психологически был уже готов.

В связи с затронутой темой мне вспомнился случай, произошедший летом 1973 года. Я нокаутировал тогда самого «блатного» в зоне надзирателя, начальника смены – прапорщика по кличке Тузик. Произошло это в штрафном изоляторе. Этот надзиратель  ворвался в камеру, где я тогда находился, и стал выкручивать руки моему другу Кононову Толику, тоже хабаровчанину,  за то, что тот курил.

Я встал между ними, прапорщик, схватив меня за грудки, с размаху ударил об стену. Все остальное произошло настолько быстро и неожиданно,  что все опомнились лишь после того, как надзиратель после тройного удара в челюсть вылетел из камеры в коридор и, шлепнувшись на цементный пол, отключился. Остальные надзиратели с испугу тоже выскочили в коридор.

Помимо меня и Толика в этой же камере находился еще мой подельник по 117-й статье – Никишин Володя, физически сильный парень, мастер спорта по боксу в полутяжелом весе. Он был выше меня на голову и старше на два года. Толик на четыре. Оба в свое время имели большой вес в Хабаровске и были известны как сильные кулачные бойцы. Я тоже был в этом отношении не подарок, если сильно разозлить. Надзиратели об этом знали. Мы встали втроем против входа в камеру и заявили прапорщикам, офицерам и солдатам, которых набежало достаточно много, что живыми не сдадимся.

Заключенные в соседних камерах ШИЗО и ПКТ в порядке солидарности стали громко стучать в свои двери и кричать в нашу поддержку. Не решившись ворваться к нам в камеру, надзиратели подогнали  пожарную машину к штрафному бараку и через вторую решетчатую дверь облили нас водой из пожарного шланга, чтобы мы остыли. И после этого оставили до утра в покое. Утром предложили выйти на беседу с начальником колонии. Разговор состоялся в прогулочном дворике.

Помимо начальника колонии там было много офицеров, прапорщиков и солдат, которые окружили нас тройным кольцом. Мы подумали, что будут бить, как делалось обычно в таких случаях, затем раскрутят на новый срок. Но в тот раз вся эта история закончилась благополучно. Повезло в том, что начальник колонии полковник Драновский (слывший человеком справедливым) стал разбираться лично. Выяснилось, что прапорщик сам виноват, так как не имел права распускать руки.

В продолжение затронутой темы расскажу еще один случай, произошедший в конце лета 1973 года. Он также мог обернуться для меня новым сроком, но мне опять повезло. Я тогда кинулся на начальника отряда капитана (фамилию не помню) за то, что он меня оскорбил в присутствии заключенных. Мой кулак, не долетевший до его лица лишь на несколько сантиметров, перехватил в последний момент мой друг Валера Фокин, тоже хабаровчанин, который буквально повис на моей руке.

Все произошло молниеносно и неожиданно для всех. Меня на какое-то время заклинило. Когда я понял, что натворил, то быстро взял себя в руки и сказал начальнику отряда спокойным тоном, чтобы он впредь следил за своим языком. И после этого пошел опять собираться в штрафной изолятор, откуда вышел незадолго до того.  

На мое счастье, этот капитан попал во внутренние войска из действующей армии недавно и был во многом еще не испорчен. Прочувствовав мое состояние, он пригласил меня в свой кабинет, и мы с ним побеседовали о жизни. Признав, что был не прав, он извинился за допущенные в мой адрес оскорбления, а к концу разговора стал относиться ко мне с уважением. Со своей стороны я извинился перед ним за свою несдержанность.

Люди, подобные этому капитану, попадались в системе исправительных учреждений редко. Окажись на его месте кто-либо другой, этот случай мог для меня окончиться трагически, ибо перед тем, как на него кинуться, я успел запустить ему в лицо горсть домино, которые зацепил со стоящего рядом стола. Уже одного этого было достаточно для заведения уголовного дела.

Подобные срывы вошли в систему, я стал терять над собой контроль. Мне срочно нужно было изменить обстановку. По этому поводу я неоднократно разговаривал с начальником отряда, и даже один раз с начальником колонии. Но все упиралось в начальника санчасти, майора, который был таким же врачом, как я – космонавтом. В подчинении у него находились вольнонаемный фельдшер и зек-санитар, которые тоже ничего не понимали в медицине. 

Этот начальник санчасти и сам никого не лечил, и своим подчиненным не давал этого делать, одну и ту же таблетку ломал пополам и вручал двум разным больным: одному от головы, а другому от живота. Заключенные неоднократно напоминали ему о том, что он в первую очередь врач, а потом уже работник исправительного учреждения, но у него был один ответ: «Вы враги народа, вас привезли сюда не лечить, а карать».

Всех приходивших к нему с жалобами на здоровье он обвинял в симуляции. Исходя из этого, болезни запускались. Иногда доходило до распада печени или открытой  формы туберкулеза, а начальник санчасти даже освобождения от работы не давал, не говоря уже о том, чтобы отправить на обследование в сангородок.

Сангородок – это большая зона-больница, вмещавшая до полутысячи человек. Находилось это заведение в двухстах километрах от Хабаровска на станции Бира. Туда свозили больных заключенных из всех колоний Хабаровского края, а иногда и из других  регионов. Но из матвеевской колонии при  упомянутом выше начальнике санчасти туда попадали редко.

На мои просьбы отправить в сангородок для медицинского обследования и лечения нервной системы он говорил: «Ты – отрицаловка, тебе не положена медицинская помощь. Вступай в СВП, отправлю в больницу». Своим цинизмом он доводил меня до белого каления, и я был готов его убить. В голове появлялись мысли о мести.

Когда я понял, что финал может быть трагическим, то отправил своей матери нелегально письмо, в котором рассказал о своем состоянии и садистском отношении начальника санчасти к заключенным. Мать подняла на свободе шум и атаковала краевое управление мест заключения, краевой отдел здравоохранения и крайком партии. В колонию для выяснения обстоятельств приехали врачи. Меня осмотрели, выслушали и первым же этапом отправили в сангородок.

Перед этапированием начальник санчасти мне сказал, что побеспокоится о том, чтобы я в сангородке не задержался, а по возвращении в матвеевскую зону он со мной разберется. Угрозы его не были пустыми, ибо он являлся руководителем партийной организации учреждения, и с ним даже начальник колонии старался не спорить.